В тысяча девятсот двадцатом он был в Париже (его невидящий глаз удержал его
вне армии), все так же бранясь, все так же продолжая носить свою визитку, кланяясь,
ища, с быстрыми маятниковыми движениями,верных вещей которым отдавал дань:
правильная улица, правильное кафе, правильное здание, правильный вид. В ресторанах
он слегка кланялся каждому кто выглядел так как если бы был "кем-то", изгибаясь так
незаметно, что удивленный человек должен был думать, что он просто подбирает свой живот.
Его комнаты были сняты потому, что Бурбон был уведен из них на смерть. Он держал
камердинера и кухарку; первого потому, что тот выглядел как Людовик Четырнадцатый, другую
потому что напоминала Королеву Викторию, Викторию из другого материала подешевле,
урезанную до кошелька бедняка.
В своих поисках частной Человеческой Комедии Феликс исходил из странностей. Сведущий в
указах и законах, народных преданиях и ересях, дегустатор редких вин, листатель редчайших
книг и баек-выдумок старых дев о мужчинах ставших святыми и о чудовищах ставших
проклятыми для упоминания на всех планах фортификаций и мостов, останавливающийся
у каждого кладбища на каждой дороге, педант многих церквей и замков, его ум смутно и
благоговейно реверберировал Мадам де Севинье, Готье, Лойолу, Брантома. Но Лойола звучал
глубочайшей нотой, он был одинок, отделен и обособлен. Племя, что спасало бегством
из города в город свои поколения не нашло ни нужного времени для акумуляции той жесткости,
что производит непристойность, ни, после распятия его идей, достаточной забывчивости
в двадцать веков для создания легенды. Оно заставляло Христианина, стоявшего вечно в Еврейском
спасении, обвинить себя и вынести из этой глубины очаровательные и фантастические
предрассудки, через которые медленно и неустанно мелющийся Еврей еще раз становился
"собирателем" их собственного прошлого. Его гибель не была выгодной, пока какой-то гой не
вернул ее обратно в ту форму где она могла быть снова предложена как "символ". Гибель Еврея
не была его собственной, она была Божьей; его реабилитация не была его собственной, она была
Христианской. Христианское движение в отместку сделало Еврейскую историю товаром; это среда
через которую он принимает, в нужный момент, сыворотку своего собственного прошлого, которую
он может предложить обратно как свою кровь. Таким образом Еврей участвовал в двух состояниях;
и в подобной манере Феликс брал грудь своей слезливой кормилицы, чье молоко было его
существованием, но которое никогда не принадлежало ему по праву рождения.
Ранее в жизни Феликс постепенно ввел себя в блеск цирка и театра. Некоторым образом он связал
свои эмоции с высшим и недостижимым блеском королей и королев. Самые привлекательные актрисы
Праги, Вены, Венгрии, Германии, Франции и Италии, акробаты и шпагоглотатели, в тот или другой
раз допускали его в свои костюмерные-псевдосалоны, в которых он дразнил свое сердце. Здесь он
не был ни уместным ни чужим. Он становился на время частью их великолепной и чадящей
фальсификации.
Комментарии
Отправить комментарий