hvrenja

Каждый слово, произнесенное, хочется подверагнуть рассмотрению с самых разных сторон, здесь, в стенах бывшего завода, а ныне музея, люди, развернувшие последние события, что никак не способны закончиться, рассказывают и рассказывают о неодинаковости этого мира, в его действительности и его отображении. Я поверить не могу, в то что я слышу - мы разбудили таких демонов, а они, оказались не за нас. Насилие  это одно, а жестокость - это другое. Есть ли сепараттситы, есть ли правый сектор, есть ли всему этому, логически обоснованый конец, и каковы наконец, инструменты, способные ввести ситуацию в какое-либо управляемое русло. Не знаю на какой вопрос, может быть именно на предыдущий, я записываю себе замечание: как вариант – социализация медиа, впрочем, это неправильно – медиа вполне социализированы, или, социализованы, все-таки? Или не вполне? Или, что есть, медиа? - Посредник? Но между кем и кем, выступает посредником медиа? Ответ не плох. Медиа в данной постмодернистской войне, вообще н

Я все ее никак не дочитаю, хотя, читать все же проще чем переводить Общество предлагает множество ярлыков для людей, которые плывут против течения. Но эти люди, на так называемой периферии, - те, кто действительно приносят перемены. Без бунтарей, смутьянов, недовольных, или, какой бы ярлык мы не выбрали для применения, культура оставалась бы статичной. Оглянитесь по миру на культуры, которые давили самовыражение – их сопротивление переменам оставило их застрявшими в 19м столетии. И пока многие  в нашей нации хулят тех, кто отклоняется от существующего положения вещей, это люди, которые создали свой собственный путь, который создал Соединенные Штаты. Наши основатели отвергли монархию, чья власть происходила из наследия. Понятие республики людей, из людей, и для людей разнесло вдребезги  старую парадигму. Новая республика, Соединенные Штаты Америки, утвердила свободу как основной принцип человеческого опыта.  Независимость в С.Ш. гарантирует личности право говорить. Но независим

Метафоризация, что давалась раньше с трудом, теперь не стоит никаких усилий, все, абослютно все не является самим собой и является всем чем угодно. Как давно это было? на что похож этот закат? Раньше закат не напоминал ничего, он был самим собой, единственным и неповторимым закатом солнца, в конце дня, где-то далеко на равнине, которая далеко просматривается с горы, которая теперь сама, находится где-то далеко и во времени и в пространстве. А теперь ядерный комар масляного пятна на мокром асфальте, словно увеличенный сложной системой просветленных пленок микроскопа, отражающихся в просветляющих пленках стекла камеры телефона. Игра в классики до девяти, нарисованная детьми на асфальте - почему именно так выглядит их система исчисления, кто и что способен подсчитать и оценить теперь, оценить нить, тонкую нить реальности происходящего, когда все состоит из эмоций еще не существующих нигде, кроме собственного пространства, потому что тем временем пространство весны, где, зависнув на секу

Половина пятого утра и выстрелы  где-то на ставке, где-то со стороны ставка доносятся выстрелы, жестко и громко. Слабый дождь и весенний запах и тяжелый вбивающий в землю стук уходящего поезда. Жизнь никогда не казалась чем-то таким, что происходит именно в это мгновение, наполненное эхом отзвучавших выстрелов, эхом ушедшего поезда, запахом только что прошедшего дождя. Выстрелы повторяются. Мокрый асфальт в свете фонарей блестит черным, блестит оранжевым и золотым, одинокая машина оставляет специфический глухой звук мокрых покрышек. И снова выстрелы. Снова  глухой шелест шин машины на мосту, запах настающей весны, чувство неразрывности с происходящим моментом. Птицы, запевшие перед рассветом на разные голоса, под уже светлеющим небом, - скоро придет рассвет, - как много вдруг разных птиц способно различить ухо. Чуть прохладный ветер со следами влаги, светлеющее небо над все еще спящим городом, тишина и едва слышимый, доносимый из далека лай собаки. Фонари на мосту гаснут, только вдал

О, жизнь, что рассыпана в этом воздухе, что розлита в этом тонком воздухе, которая есть одно единственное мгновение, которое длится и длится и никогда не заканчивается, дай нам сил не выходить из этого мгновения, пусть оно длится и длится, и свет, что ты посылаешь нам с небес, пускай проникает в нас всецело, проникает в каждую клетку тела и каждую кость и каждую каплю воды и каждый наш вздох, пусть будет тобою наполнен.

В тысяча девятсот двадцатом он был в Париже (его невидящий глаз удержал его вне армии), все так же бранясь, все так же  продолжая носить свою визитку, кланяясь, ища, с быстрыми маятниковыми движениями,верных вещей которым отдавал дань: правильная улица, правильное кафе, правильное здание, правильный вид. В ресторанах он слегка кланялся каждому кто выглядел так как если бы был "кем-то", изгибаясь так незаметно, что удивленный человек должен был думать, что он просто подбирает свой живот. Его комнаты были сняты потому, что Бурбон был уведен из них на смерть. Он держал камердинера и кухарку; первого потому, что тот выглядел как Людовик Четырнадцатый, другую потому что напоминала Королеву Викторию, Викторию из другого материала подешевле, урезанную до кошелька бедняка. В своих поисках частной Человеческой Комедии Феликс исходил из странностей. Сведущий в указах и законах, народных преданиях и ересях, дегустатор редких вин, листатель редчайших книг и баек-выдумок с

В начале 1880, не смотря на сильно обоснованные подозрения что до целесообразности увековечивания той расы, что имела санкцию Бога и неодобрение людей, Хедвиг Волькбейн, Венская женщина великой крепости и военной красоты, лежа на задрапированной насыщенным ярким красным постели, под пологом с тиснеными развевающимися крыльями Дома Габсбургов, пуховом одеяле с конвертом сатина на нем, в массивных и потускневших золотых нитях, зажатых в руках Волькбейн - давала жизнь, в возрасте сорока пяти, единственному ребенку, сыну, через семь дней после того как ее врач предсказал что она разрешится. Вспахивая это поле, которое тряслось под цокот лошадей на улице внизу, с дюжинным великолепием генерала салютующего флагу, она назвала его Феликс, вытолкнула его из себя, и умерла. Отец ребенка ушел шестью месяцами ранее, жертва лихорадки. Гвидо Волькбейн, Еврей итальянского происхождения, был одновременно гурме и денди, никогда не появлявшийся на публике без ленты некоего не вполне ясного знака

«Кто такой Джон Галт?» Свет убывал,  и Эдди Виллерс не мог различить лицо бродяги. Бродяга сказал это просто, без выражения. Но желтые отблески заходящего далеко в конце улицы солнца выхватывали его глаза, и глаза смотрели прямо на Эдди Виллерса, насмешливые и неподвижные, - вопрос будто был задан беспричинному беспокойству у него внутри.   - Почему вы сказали это? – спросил Эдди Виллерс; его голос напрягся. Бродяга посмотрел в обратную сторону от дверного проема; клин разбитого стекла у него за спиной отражал желтый металл неба. - Почему это вас волнует? – спросил он. -  Не волнует. – Отрезал Эдди Виллерс. Он быстро полез в карман. Бродяга остановил его и попросил десятицентовик, а затем продолжил говорить, чтобы стушевать этот момент и отдалить неловкость следующего. Просьбы о десятицентовиках были так часты на улицах в эти дни, что не нужно было выслушивать объяснений, и у него не было никакого желания слышать подробности частной трагедии этого бродяги. - Иди, купи с

Дождь идет, а время то останавливается, то бежит. Здесь, в лабиринте, нет никакого особого направления ни для времени ни для пространства. Его прохождение обречено на провал – из него нет выхода, так как в него нет входа. Все уже замкнуто само на себя, и в таком виде, любые круги и их сочетания и переплетения имеют смысла не больше чем любые вообще вещи, и, вещи отсутствующие. Значит, отсутствующие вещи можно отбросить, раз они еще не произошли. Но вещи, помещенные внутри лабиринта, придется рассматривать до тех пор, пока не получится хотя бы какой-то ряд, поддающийся анализу. Как тих город в ярких флагах раннего утра. Прозрачен воздух, поднявшаяся пыль блестит на солнце. Что жизнь, только игра пыли в бликах солнца. Это как если бы был пройден пик. Тяжесть подъема, нехватка кислорода в крови и мускулах, маленькими шажками, один за одним, делается подъем. Несколько шажков и глубоко продышаться. Еще несколько шажков и снова продышаться. И так,

Однажды в один день мир сошел с ума, а самое ужасное в этом то, что никто ничего не заметил. Все настолько осталось прежним, что ты даже не понял как так вышло. То есть, просто мир, это берд сумасшедшего, рассказанный им самим себе самому. Сумасшедший это и есть ты. А значит, мир вообще никогда ничего не услышит. Если два разных человека живут в одной голове, и пугают друг друга, значит дело окончательно дрянь. Первая и последняя постмодернистская война, развязанная ребенком. Война никогда не начинавшаяся и уже завершившаяся. Война, которая кажется невозможной и которая проходит сейчас. Существует ли нечто не имеющее своей противоположности. Тогда что это?

Вот гораздо лучший вопрос О тараканах котор ых убивают И тараканах которых не убивают Что если таракан всего лишь Некое ничто. Практически вещь, не имеющая смысла И тем не менее что-то живое Что-то делающее человека человеком Так имеет ли таракан душу Но хрен с ними с тараканами Что делает людей людьми Вот почему такая философия Должна быть написана сердцем Срединн ым миром Миром людей, Располагающимся где-то В середине этого нигде. Мабуть, більш сердечною мовою Наприклад, Українською Скільки людей Стільки і внутрішніх мов Так хай буде кожному своя. И город заговорил. На тысячи голосов, тысячами своими мелких осколков разбился. Чего же вы хотите, какая эпоха оказывается на дворе, все эпохи одновременно. Что теперь, когда речь заполнила улицы этого города, накатила волной и... что-то будет.

Нас всегда будет интересовать, деталь отсутствующая в пейзаже. Мир определен фактами, и тем, что это все факты, но у нас никогда нет всех фактов. Все факты у Бога. И что есть наше я – для Бога – нечто, никак не большее чем таракан. Большое, отражающееся в малом, преобразование, упрощающее рассмотрение, преобразование не отвечающее понятию эго, но в каком направлении происходит движение, если, я ничего не хочу? Движение должно отсутствовать? И оно отсутствует. Значит, движение это всегда некая воля и стремление. Но материальны ли воля и стремление? Возможно, речь идет лишь о выразимости, поиске направления. Мир не есть то, что я думаю. Мир есть то, что думают все. Не важно, хорошо ли это, но важен сам факт допущения атомизации на личное мнение. Я могу ошибаться и это важно. О безграмотные ноты языка. Безграмотно разыгранные, они сособны приводить к катастрофе за катастрофой. Низовой язык, высокий слог, литературный язык. Но где эта литература и какими вопросами она занята. Зан

однажды в один день мир сошел с ума, а самое ужасное в этом то, что никто ничего не заметил. Все настолько осталось прежним, что ты даже не понял как так вышло. То есть, просто мир, это берд сумасшедшего, рассказанный им самим себе самому. Сумасшедший это и есть ты. А значит, мир вообще никогда ничего не услышит. Если два разных человека живут в одной голове, и пугают друг друга, значит дело окончательно дрянь. Первая и последняя постмодернистская война, развязанная ребенком. Война никогда не начинавшаяся и уже завершившаяся. Война, которая кажется невозможной и которая проходит сейчас. Существует ли нечто не имеющее своей противоположности. И если, вдруг, меня не окажется вовсе… тоже эпиграф Не знаю, что там со всем остальным, но в частностях, а больше и нет ничего, нет и, не могло быть… Что-то о повторении повторений Как страшно писать список ненаписанных романов Кто бы это? Стрейф. глава 1. как страшно быть немой собакой, все понимающей, но ничего не способ

Мир не есть то, что я думаю. Мир есть то, что думают все. Не важно хорошо ли это, но важен сам факт допущения атомизации на личное мнение. Я могу ошибаться и это важно.

Все является метафорой всего. Тоже цитата. Вечность, заключенная в песчинке, так, как песчинка заключена в вечности, зеркальный лабиринт, где уже ничто не является самим собой, и одновременно является всем одновременно. Игра света и тени, прозрачных и непрозрачных поверхностей, со скоростью света передающих эту игру, где наблюдатель, если таковой имеется, видит сам себя, не осознавая этого. Пугающийся сам себя, радующийся сам себе, он, пытается решить вопрос, останется ли все тем же самым, если наблюдать станет некому. Но, если наблюдать будет некому, исчезнет лишь сам вопрос, бесконечный как игра отражений. Все остальное, останется тем же самым. Экий, однако, афористичный стиль. Смесь из буддизма с Витгенштейном. Но почему, бы и нет. Что может означать он для развивающихся вокруг событий, если, события вписываются в него не конкретизируясь, на уровне игры слов. Это и значит, что останется только игра словами, бисером букв, единственная игра, когда окружность наконец очерчена.