«Кто такой Джон Галт?»
Свет убывал, и Эдди
Виллерс не мог различить лицо бродяги. Бродяга сказал это просто, без
выражения. Но желтые отблески заходящего далеко в конце улицы солнца
выхватывали его глаза, и глаза смотрели прямо на Эдди Виллерса, насмешливые и
неподвижные, - вопрос будто был задан беспричинному беспокойству у него
внутри.
- Почему вы сказали это? – спросил Эдди Виллерс; его голос
напрягся.
Бродяга посмотрел в обратную сторону от дверного проема; клин
разбитого стекла у него за спиной отражал желтый металл неба.
- Почему это вас волнует? – спросил он.
- Не волнует. – Отрезал
Эдди Виллерс.
Он быстро полез в карман. Бродяга остановил его и попросил
десятицентовик, а затем продолжил говорить, чтобы стушевать этот момент и
отдалить неловкость следующего. Просьбы о десятицентовиках были так часты на
улицах в эти дни, что не нужно было выслушивать объяснений, и у него не было
никакого желания слышать подробности частной трагедии этого бродяги.
- Иди, купи себе чашку кофе. – сказал он, передавая
десятицентовик тени у которой не было лица.
- Благодарю, сэр. – Сказал голос без интереса, и лицо на
секунду наклонилось вперед. Лицо было обветрено-загорелым, прорезано линиями
морщин и циничным безразличием, глаза были умными. Эдди Виллерс пошел дальше, удивляясь,
почему он всегда в это время дня
испытывает его – это чувство боязни без причины. Нет, думал он, не боязни,
бояться-то нечего: просто смутное, рассеянное мрачное предчувствие, без
источника или предмета. Он стал одержим этим чувством, но не мог найти ему
объяснения. Только что бродяга говорил так, как если бы знал, что Эдди
чувствует это, как если бы думал, что всякий должен чувствовать это, и более
того: как если бы он знал причину.
Эдди Виллерс вскинул плечи прямо, в осознанной самодисциплине.
Он должен остановить это, думал он; он начинает выдумывать всякое. Всегда ли он
чувствовал это? Ему было тридцать два года. Он попытался вспомнить. Нет, не
всегда, но он не мог вспомнить, когда это началось. Чувство приходило к нему
внезапно, через случайные промежутки, и
теперь оно приходило чаще, чем обычно.
Это сумерки, думал он, - я ненавижу сумерки.
Облака и стержни небоскребов перед ним становились
коричневыми - словно старая картина маслом – цвет увядающего шедевра. Длинные
полосы грязи текли из-под крыш вниз по слабым, изъеденным сажей стенам. Здесь, высоко на боку башни была трещина в
форме неподвижной молнии, длиной в десять этажей. Зубчатый объект разрезал небо над крышами –
это была половина шпиля, еще удерживающая зарево заката – золотой лист был
длиннее до того как обвалилась другая половина. Зарево было красным и неподвижным, как
отражение пожара: не открытого пламени, но угасающего огня, гасить который уже
поздно.
Нет, думал Эдди Вилерс, нет ничего тревожного в городском
пейзаже. Он выглядит так, как он всегда выглядел.
Он шел дальше, напоминая себе, что он опаздывает вернуться в
офис. Ему не нравилось задание, которое он должен будет выполнить по
возвращении, но оно должно быть выполнено. Значит, он не будет пытаться
отложить его, и заставил себя идти быстрее.
Он повернул за угол.
В узком пространстве между темными силуэтами двух зданий, как в дверном проеме, он увидел
страницу гигантского календаря,
подвешенного в небе.
Это был календарь, который мер Нью-Йорка повесил в прошлом
году на верхушку здания, чтобы горожане могли назвать день месяца, как они
называли час дня, взглянув вверх на общественную башню. Белый прямоугольник
висел над городом, сообщая дату людям на
улицах внизу. В ржавом свете заката этого вечера прямоугольник гласил: Сентябрь
2.
Эдди Вилерс отвернулся. Ему никогда не нравился вид календаря.
Он волновал его, по причине, которую он не мог ни объяснить, ни
определить. Это чувство, похоже,
смешалось с его чувством беспокойства – они имели одну природу.
Внезапно он подумал, что была какая-то фраза, вроде цитаты,
которая выражала то, на что пытался намекнуть календарь. Но он не мог ее
вспомнить. Он шел, нащупывая предложение, которое зависло в мозгу пустой формой.
Он не мог ни заполнить ее, ни избавиться от нее. Он оглянулся. Белый
прямоугольник стоял над крышами, говоря в неподвижной завершенности: Сентябрь
2.
Эдди Вилерс сдвинул взгляд вниз на улицу, к овощной тележке
на крыльце таунхауса из бурого песчаника. Он видел пучок яркой золотой моркови и свежую
зелень лука. Он видел чистые белые занавески, развевающиеся в открытом окне. Он
видел, как поворачивает за угол аккуратно управляемый автобус. Он удивился тому, что чувствует себя
успокоенным, а затем тому, что он чувствует внезапное и необъяснимое желание,
чтобы эти вещи не оставались на открытом воздухе, незащищенными от пустого
пространства над ними.
Придя на Пятую Авеню, он
не отрывал глаз от витрин магазинов, которые проходил. Здесь не было для
него ничего нужного или вызывавшего
желание купить, но ему нравилось видеть выставленные товары, любые товары,
объекты сделанные человеком, для употребления
человеком. Он наслаждался стороной
процветающей улицы – не более
одного из четырех магазинов стояли без работы – с витринами темными и пустыми.
Он не знал, почему он внезапно подумал про дуб. Ничто не
навевало воспоминаний. Но он думал о нем, и о своем детстве, лете в поместье Таггартов. Вместе с детьми
Таггартов он провел почти все свое детсво, и теперь он работал на них, как его
отец и дед работали на их отца и деда.
Огромный дуб стоял на холме над Гудзоном, в укромном уголке
поместья Таггартов. Эдди Виллерс, семилетним, любил приходить и смотреть на это
дерево. Дуб стоял тут сотни лет, и, думал он, будет стоять здесь всегда. Корни дерева
пронизывали холм пятерней, утопленной в почву и сжатой в кулак, и Эдди думал, что если бы гигант ухватил его верхушку, то он
не смог бы вырвать его с корнями - он
мог бы раскачивать холм вместе со всей землей – как шарик на конце струны. Он
чувствовал себя в безопасности в присутствии дуба – это была вещь, которую
ничто не могло изменить или запугать – это был его величайший символ прочности.
Однажды ночью молния ударила в дуб. Эдди увидел это на
следующее утро. Дуб лежал сломанный пополам, и он заглянул в ствол как в пасть
черного тоннеля. Ствол был всего лишь
пустой оболочкой, - его сердцевина выгнила напрочь давным-давно. Внутри не было ничего – только редкая серая
пыль – рассеиваемая по прихоти легчайшего ветерка. Жизненная сила ушла, и форма
которую она оставила, не могла выстоять без нее.
Годы спустя, он слышал как говорили, что дети должны быть
защищены от потрясений, от их первого познания смерти, боли или страха. Но это никогда не пугало его. Его шок пришел,
когда он стоял очень тихо, глядя в черную дыру ствола. Это было великое
предательство – еще более отвратительное потому, что он не мог осознать, что
именно было предано. Это был ни он сам, это он знал, ни его доверие. Это было
что-то другое. Он стоял там некоторое
время, не издавая ни звука, потом он
пошел обратно в дом. Он никогда не говорил об этом никому - ни тогда, ни
позже.
Эдди Виллерс потряс головой, когда визг ржавого механизма,
переключающего цвет светофора, остановил его у края тротуара. Он злился на
самого себя. Не было причины вспоминать дуб этим вечером. Он больше ничего для него не значит – только
слабый привкус печали, - и, где-то внутри
него капля боли коротко скатилась и исчезла, как капля дождя по стеклу
окна, вычертив вопросительный знак.
Он не желал печали, прилагаемой к его детству. Эдди любил
его воспоминания: каждый его день, оставшийся в памяти, теперь казался залитым
неподвижным блестящим светом. Ему казалось, что несколько лучей из детства достигли
его настоящего: не лучи, скорее маленькие световые пятна, которые дарили редкие
моменты блеска его работе, его пустой квартире, его тихому, тщательному
продвижению в собственном существовании.
Он подумал о летнем дне, когда ему было десять. В этот день,
посреди лесной просеки, один драгоценный компаньон его детства сказал ему, чем
они займутся, когда вырастут. Слова были резкими и горячими как солнце. Он
слушал в восхищении и удивлении. Когда его спросили, что бы он хотел сделать,
он ответил сразу:
- Только то, что правильно. И добавил: - Тебе нужно сделать что-то великое… Я имею
в виду, нам обоим, вместе.
- Что? - Спросила
она. Он сказал:
- Я не знаю. Это что-то, что мы должны выяснить. Не только
то, о чем ты говорила. Не только бизнес и заработок на жизнь. Вещи вроде победы
в битве, или спасения людей из огня, или покорения гор.
- Зачем? – Спросила она. Он ответил:
- Министр сказал в прошлое воскресение, что мы должны всегда
достигать лучшего внутри нас. Как ты
думаешь, что лучшее внутри нас?
- Я не знаю.
- Мы должны выяснить это.
Она не отвечала. Она смотрела вдаль над железнодорожным
полотном.
Эдди Виллерс улыбался. Он сказал: «Только то, что
правильно», двадцать два года назад. Никогда с тех пор он не оспаривал это
выражение. Другие вопросы померкли в его голове, он был слишком занят, что бы
задавать их. Но он продолжал считать само собой разумеющимся, что каждый должен
делать то, что правильно. Он так и не понял, как люди могут хотеть поступать
иначе. Он только понял, что они делают это.
Это продолжало казаться ему простым и непонятным: простым, потому что
вещи должны быть правильными, и непонятным, потому что они не были. Он знал,
что они не были. Он размышлял над этим, когда заворачивал за угол и входил в
огромное здание Таггарт Трансконтинентал.
Это здание возвышалось над улицей как ее высочайший и
славнейший элемент. Эдди Виллерс всегда улыбался при первом взгляде на него.
Его длинные полосы окон не были разбиты, контрастируя с соседскими. Его
возвышающиеся линии разрезали небо без крошащихся углов и изношенных кромок. Оно
возвышалось над годами, незатронутое ими. Оно всегда будет стоять здесь, думал Эдди Виллерс.
Когда бы он ни входил
в здание Таггарт, он чувствовал облегчение и чувство защищенности. Это было
место компетентности и силы. Полы его коридоров были мраморным зеркалом. Матовые
прямоугольники его электроприборов были кусочками твердого света. Отделенные
листами стекла, ряды девушек сидели за печатными машинками, стук их клавиш
напоминал звук колес ускоряющегося поезда. Как ответное эхо, слабая дрожь
проходила сквозь стены время от времени,
поднимаясь из-под здания из тоннелей огромного терминала, где поезда начинали
пересекать континент и останавливались после очередного пересечения, - и они делали
это для поколения за поколением. Таггарт Трансконтинентал, думал Эдди Виллерс,
От Океана до Океана – гордый слоган его детства, куда более светлый и святой
чем любая заповедь Библии. От Океана до Океана, всегда – самоотверженно думал
Эдди Виллерс, проходя по безупречной
чистоты коридорам в сердце здания, в офис Джеймса Таггарта, президента Таггарт
Контиентал.
Джеймс Таггарт сидел за своим столом. Он выглядел как
человек примерно пятидесяти лет, который перешел в этот возраст прямо из подростка,
миновав промежуточную стадию молодости. У
него был маленький капризный рот, и редкие волосы, цепляющиеся за лысую
переднюю часть. В его осанке был изъян, рассеянная небрежность, словно вызов
его длинному тонкому телу, телу, элегантностью
линий предназначенному для уверенной позы
аристократа, но трансформировавшейся в неуклюжесть деревенщины. Плоть
его лица была бледной и мягкой. Глаза были тусклыми и затянутыми поволокой, со
взглядом, двигающимся медленно, никогда полностью не останавливающимся,
скользящим мимо и за вещами, в вечном недовольстве их существованием. Он
выглядел упрямым и иссушенным. Ему было тридцать девять лет.
Он с раздражением поднял голову на звук открывающейся двери.
- Не беспокой, не беспокой, не беспокой меня. – Сказал
Джеймс Таггарт.
Эдди подошел вплотную к столу.
- Это важно, Джим. – Сказал он, не повышая голоса.
- Ладно-ладно, что там?
Эдди Виллерс смотрел на карту на стене офиса. Цвета карты
поблекли под стеклом – он чуть удивился насколько. Президенты компании сидели
перед ней на протяжении многих лет. Трансконтинентальная железная дорога
Таггартов, сеть красных линий, рассекающая тусклое тело страны от Нью-Йорка до
Сан-Франциско, выглядела как система кровеносных сосудов. Она выглядела так,
словно однажды, давным-давно, кровь разорвала основную артерию, и под
давлением собственного переизбытка,
разветвилась в случайные точки, растекаясь по всей стране. Одна красная
прожилка закручивала свой путь от Чейна в Вайоминге, вниз к Эль-Пасо в Техасе,
- линия Рио-Норт компании Таггарт Трансконтинентал. Недавно был введен новый
маршрут, и красная полоса была
продолжена южнее Эль-Пасо, но Эдди Виллерс быстро отвернулся, когда его взгляд
достиг этой точки.
Он посмотрел на Джеймса Таггарта и сказал:
- Это линия Рио-Норт.
Он отметил, что взгляд Таггарта двинулся вниз к краю стола.
- У нас очередное крушение.
- Инциденты на железной дороге случаются каждый день. Ты по
этому поводу решил меня беспокоить?
- Ты понимаешь, что я говорю, Джим. Рио-Норт обречена. Эта колея
изношена. По всей линии.
- У нас будет новая колея.
Эдди Виллерс продолжил, как если бы ответа не было:
- Колея изношена. Бесполезно пытаться пускать туда поезда.
Люди отказываются использовать их.
- Нет железной дороги в стране, как мне кажется, которая бы
не имела несколько убыточных веток. Мы не единственные. Это государственные
обстоятельства – временные государственные обстоятельства.
Эдди стоял глядя на него молча. Что Таггарту не нравилось в
Эдди – так это его привычка смотреть людям прямо в глаза. Глаза Эдди были
голубыми, широкими и вопрошающими. У него были светлые волосы и квадратное
лицо, обыкновенное, если бы не это выражение пристального внимания и открытое,
недоуменное удивление.
- Чего ты хочешь? -
Рявкнул Таггарт.
- Я просто пришел сказать вам, что бы вы знали, потому что
кто-то должен был вам это сказать.
- Что у нас очередной инцидент?
- Что мы не можем отказаться от линии Рио-Норт.
Джеймс Тагграт редко поднимал голову. Когда он смотрел на
людей, он поднимал свои тяжелые веки, уставившись вверх из-под широкого пространства своего
лысого лба.
- Кто думает отказаться от линии Рио-Норт? – Спросил он.
- Не было и мысли отказаться от нее.
Я возмущен, что ты говоришь об
этом. Я крайне возмущен этим.
Комментарии
Отправить комментарий