Перевод NIGHTWOOD by Djuna Barnes. или: Найтвуд. Джуна Барнс. Принятое кое-где название НОЧНОЙ ЛЕС в этом рабочем варианте пока заменено более соответствующим текущему смыслу процесса, - рождающему свою собственную аллегорию. Словом, оно указывает, что вы вступаете сюда, как и я, на собственный страх и риск...
ТЕМНЫЙ ЛЕС.
Джуна Барнс
Предисловие.
Когда
встает вопрос о написании предисловия к книге креативного характера, я всегда чувствую,
что не много книг стоит представлять как в точности те, что имеют дерзость быть
таковыми. Я уже свершил два подобных дерзновения; это третье, и если оно не
последнее, то никто не будет удивлен этому более чем я сам. Я могу оправдать
это предисловие лишь следующим образом. Кто-либо способный предугадывать
реакцию людей при первом прочтении книги, постигнет эту развивающуюся по ходу
интимную связь с ней. Я читал Найтвуд много раз, в рукописи, в правках, и после
публикации. Если что-либо можно сделать для других читателей – принимая, что
если вы вообще читаете это предисловие, то прочтете его первым – отследить
наиболее значительные фазы собственного ее восприятия. У меня эта книга потребовала
некоторого времени для восприятия ее смысла в целом.
В
описании Найтвуда с целью привлечь читателей к английскому изданию, я сказал, что
он "взывает непосредственно к читателям поэзии". Этого вполне
достаточно для краткой рекламы, но я счастлив, использовать нынешнюю
возможность для небольшого усиления. Я не хочу наводить на ту мысль, что отличительной
особенностью книги является в первую очередь вербальность, и еще меньше, что
удивительный язык покрывает пробелы содержания. Хотя термин "роман" и
стал слишком приниженным для применения, но если он подразумевает книгу, в
которой живые персонажи созданы и показаны в значительных отношениях, - эта книга,
несомненно, является романом. И я не считаю, что стиль Мисс Барнс является
"поэтической прозой". Но я считаю, что большинство современных
романов действительно не "написаны". Они получают ту реальность, которую
имеют в основном от точной передачи шумов, что человеческие существа производят
в своих повседневных нуждах коммуникации; и та часть романа, что не составлена
из этих шумов, состоит из прозы не более живой, чем у компетентного респондента
газеты или правительственного чиновника. Живая проза в общей сложности требует
от читателя чего-то, чего обычный читатель романов дать ей не готов. Сказать,
что Найтвуд взывает непосредственно к читателям поэзии не означает, что он не
является романом, но это настолько хороший роман, что только чувства
натренированные поэзией смогут полностью воспринять его. Проза Мисс Барнс содержит
ритм как стиль прозы и музыкальный узор несоответствующий стихотворению. Этот
прозаический ритм может быть более или менее сложен и разработан, в
соответствии с целями писателя; но вне зависимости от того, прост он или
сложен, это то что устанавливает основу изложения в первую очередь.
Когда
я читал книгу в первый раз, я нашел ее начальное течение довольно медленным и
затянутым, до появления доктора. И в течение первого прочтения я был под
впечатлением, что только доктор и придавал книге ее жизненность; и я полагал,
что последняя глава излишня. Теперь я убежден, что последняя глава существенна,
и драматически и музыкально. Было заметно, тем не менее, что если другие персонажи
при повторном чтении становились для меня живыми, то, по мере смещения акцента,
фигура доктора становилась, вне всякого сомнения, разукрупненной. С другой
стороны, он явлен для обретения другого и более глубокого значения при
рассмотрении всей композиции в целом. Он перестает быть блестящим актером в
чужой неубедительно сыгранной постановке, чьего повторного появления с
нетерпением ждут. Тем не менее, в реальной жизни такой персонаж может
показаться завладевающим разговором, утоляющим взаимность, и заминающим менее
говорливых людей; в книге его роль совершенно иная. В начале, мы слышим только
его разговор; мы не понимаем почему он говорит. Постепенно можно заметить, что
наряду с эготизмом и развязностью – Др. Мэтью-Великая-крупинка-соли-Данте-О’Коннор
– обладает так же отчаянной беспристрастностью и глубокой скромностью.
Его
скромность не часто выступает на передний план так, как в чудесной сцене в
пустой церкви, но это то, что дает ему во всем протяжении его беспомощную силу
посреди беспомощности. Его монологи, блестящие и остроумные сами по себе, не
продиктованы индифферентностью к другим человеческим существам, но напротив
сверхчувственной заботой о них. Когда Нора приходит посетить его ночью (Дозорный,
Что Ночи?) он осознает, что единственное, чем он может ей помочь (он был крайне выведен из себя, ожидая
кого-то другого) – единственный способ «спасти ситуацию» – обильно болтать,
даже если она едва ли была способна воспринимать что-то из его речи,
возвращаясь снова и снова к ее наваждению. Это его внезапное отвращение к напряжению,
выжимающему его досуха ради других, но ничего не дающему взамен, заставляет его
бредить в конце. Люди в моей жизни, что
сделали мою жизнь несчастной, приходят ко мне, что бы узнать о ночи и деградации.
Но большую часть времени он говорит, чтобы утопить тот небольшой осадок рыданий
и завываний гуманности, сделать более терпимым его стыд и менее постыдным его
страдание.
Действительно,
такой персонаж как Доктор О’Коннор не может быть единственно настоящим в
галерее манекенов: такой характер требует других реальных, если и не столь
осознанных, людей для реализации собственной реальности. Я не думаю ни об одном
другом персонаже книги, который бы не исчез из моего сознания. Феликс и его
ребенок угнетающе реальны. Иногда во фразе персонажи оживают так внезапно, что
отскакиваешь назад, как если бы коснулся восковой фигуры и обнаружил, что перед
тобой живой полицейский. Доктор говорит Норе: Все было в порядке, пока ты не откинула камень, и наружу я вышел, весь
– лишай да глаза. Робин Вот (наиболее запутанная из всех, поскольку мы
находим ее вполне реальной без достаточного понимания того, почему автор сделал
ее такой) это видение антилопы
спускающейся древесными приделами, увитая апельсиновым цветом, в фате, с
копытом поднятым в экономии страха; а позже у нее замки, как те рога, что у юных чудовищ с глазами спящими. Иногда,
ситуация, которую мы уже в общих чертах осмыслили, концентрируется в ужас в
интенсивности одной вносимой фразы: «Боже,
дети знают кое-что, чего они не могут сказать; им нравятся Красная Шапочка и
волк в постели!»
Эта
книга не просто коллекция индивидуальных портретов; характеры связаны все
вместе, как люди в реальной жизни, тем, что мы можем назвать случаем или
судьбой скорее, чем осмысленным выбором компании друг друга: здесь полная
картина того что они формируют, скорее чем любой индивидуальный конституант,
который оказывается в области интереса. Мы узнаем их через их влияние друг на
друга, и то, что они говорят друг другу о других. И в итоге, это должно быть
излишним для замечания – но, к сожалению, для всякого читающего книгу в первый
раз, это не лишне заметить – эта книга не является психопатическим
исследованием. Напасти, от которых страдают люди через свои частичные
ненормальности темперамента, видны на поверхности: более глубокая конструкция
основана на тех человеческих страданиях и несвободе, что универсальны.
В
обычной жизни эти страдания обыкновенно скрыты; часто, что самое гнусное,
скрыты от самого страдающего больше чем от наблюдателя. Больной не знает что с
ним не так; он частично хочет узнать, но в основном желает спрятать от себя это
знание. В той Пуританской морали, что я помню, негласно принято, что если
кто-либо бережлив, предприимчив, умен, практичен и благоразумен не нарушать
социальные условности, он должен жить счастливой и «успешной» жизнью. Неудача
приписывалась некоторой слабости или порочности присущей индивидууму; но
приличному человеку не должно иметь кошмаров. Сейчас, скорее, более
распространено считать, что все индивидуальные страдания это вина «общества», и
это излечимо через изменения извне. Фундаментально, эти две философии, как бы
они не проявлялись в действии, - одинаковы. Мне кажется, что все мы, постольку,
поскольку привязываем себя к созданным объектам и капитулируем перед нашими
конечными во времени желаниями, съедаемы одним и тем же червем. Рассмотренный
подобным образом, Найтвуд проявляет более глубокую значимость. Рассматривать
эту группу людей как отвратительную интермедию уродцев – не только упустить
смысл, но и потрафить собственному желанию ужесточить сердце и закостенеть в
грехе гордыни.
Я
должен отметить, что вышеизложенный параграф дерзок, и возможно слишком
претенциозен для предисловия, предполагающего просто рекомендовать книгу,
которой я очень восхищаюсь, если бы не одна заметка (как минимум), посвященная
выходу книги, что уже появилась, которая способна в своем воздействии заставить
читателя начать с тем ошибочным отношением к ней. В противном случае, вообще, в
попытке предвидеть читательские заблуждения существует опасность спровоцировать
его на другие, непредвиденные, недопонимания. Это работа творческого
воображения, а не философский трактат. Как я говорил в начале, я осознаю
дерзость, заключающуюся в представлении книги вообще; и прочтение книги добрых
несколько раз не обязательно посвящает читающего в правильное понимание того,
что ему сказать тем, кто ее еще не читал. То, к чему я хочу оставить читателя готовым,
так это великое свершение стиля, красота фраз, блестящее остроумие и характеры,
и качество ужаса и обреченности очень тесно связанные с таковыми в
Елизаветинской трагедии.
1937
Т.С. Элиот
Предисловие ко второму
изданию.
Предыдущее
предисловие, которое читатель только что увидел, было написано двенадцать лет
назад. Оно появилось только в американском издании Найтвуда, опубликованном
Харкурт, Брейс & Ко вскоре после публикации книги Фабер & Фабер в
Лондоне. При переиздании Фабер & Фабер решили включить это предисловие,
которое таким образом первый раз появляется в английском издании.
Поскольку
мое восхищение книгой не ослабло, а моим единственным мотивом для редакции
являлось желание убрать или скрыть собственную незрелость на момент написания –
искушение, присутствующее у любого критика, рассматривающего собственные слова
с дистанции в двенадцать лет – я счел лучшим оставить предисловие неизмененным,
которое остается, я надеюсь, служить своей изначальной цели – указать подход,
помогающий новому читателю.
1949
Т.С.Э.
Комментарии
Отправить комментарий