В начале 1880, не смотря на сильно обоснованные подозрения что до целесообразности увековечивания той расы, что имела санкцию Бога и неодобрение людей, Хедвиг Волькбейн, Венская женщина великой крепости и военной красоты, лежа на задрапированной насыщенным ярким красным постели, под пологом с тиснеными развевающимися крыльями Дома Габсбургов, пуховом одеяле с конвертом сатина на нем, в массивных и потускневших золотых нитях, зажатых в руках Волькбейн - давала жизнь, в возрасте сорока пяти, единственному ребенку, сыну, через семь дней после того как ее врач предсказал что она разрешится.
Вспахивая это поле, которое тряслось под цокот лошадей на улице внизу, с
дюжинным великолепием генерала салютующего флагу, она назвала его Феликс, вытолкнула его из себя, и умерла. Отец ребенка ушел шестью месяцами ранее, жертва лихорадки. Гвидо Волькбейн, Еврей итальянского происхождения, был одновременно гурме и денди, никогда не появлявшийся на публике без ленты некоего не вполне ясного знака отличия оттенявшей его петлицу с тонкой нитью. Он был маленький, пухлый, и надменно застенчивый, его живот слегка торчайщий вврех выступал склоном приводящим к выдавливаннию пуговиц его жилета и брюк, обозначая точный центр его тела акушерской линией видимой по плодам - неизбежной дугой произведенной тяжелыми окружностями бургундского, взбитых сливок и пива.
Осень связывала его как ни одно другое время года, с племенными воспоминаниями, сезон тоски и ужаса, называл он эту погоду. Тогда проходя по Пратеру его замечали несущим в демонстративно сжатом кулаке изысканный шейный платок разлинованый желтым и черным, который громко рыдал о постановлении 1468 года, выпущенном одним Пьетро Барбо, требовавшим, чтобы с веревкой на шее, племя Гвидо бежало по Корсо на потеху христианскому населению, пока леди благородного рождения, сидя на слишком утонченных для отдыха гребнях, вскакивали со своих мест, и, с краснооблаченными кардиналами и Монсеньери, апплодировали с той холодной и истериченой самозабвенностью людей
которые одновременно несправедливы и счастливы, - даже сам Папа, вытряхнутый из своих небесных владений с усмешкой человека удерживающего своих ангелов что бы он мог схватить дичь. Эта память и шейный платок который сопутствовал ей записали в Гвидо (как некоторые цветы брошенные в деготь пестрого экстаза больше не проявляют своего специфического вида когда они входят в пору увядания) полную сумму того что есть Еврей. Он шел горячий, неосмотрительный и проклятый, его веки трепетали над толстыми глазными яблоками, черный от боли участия в этом, столетия спустя, делавшим из него жертву, чувствующий теперь в собственном горле эхо того плача, что несся по Пьяцца Монтанара давным-давно, "Старые вещи!" - унижение при помощи которого его народ выжил.
Бездетный в пятьдесят девять, Гвидо уготовлял из собственного сердца для грядущего ребенка сердце, вылепленное из озабоченности самим собой, той беспощадной дани благородству, тому коленопреклонению что загнанное тело совершает из мышечных сокращений, упадая перед предстоящим и недосягаемым, по старой памяти великого тепла. Это сделало Гвидо, как оно сделает его сына, отягощенным недозволенной кровью. И бездетным он умер, сохранив надежду подвешенной на поясе верности Хедвиг. Гвидо жил как живут все Евреи, кто, вырезанный из своего народа случаем или выбором, находил что он должен населять мир составляющие которого, будучи чужими, принуждали сознание уступать воображаемому населению. Когда Еврей умирает на Христианском лоне, он умирает пронзенным. Хедвиг, несмотря на свою агонию, рыдала над отверженным. Ее тело в этот момент превратилось в преграду и Гвидо умер за этой стеной, беспокойный и одинокий. В жизни он делал
все что бы перекрыть эту невозможную пропасть; наиболее печальным и бесполезным жестом из всего была его претензия на Баронство. Он принял символ креста; он говорил что он Австриец из древних, практически вымершей линии, приводя, в поддержку своей истории наиболее удивительные и неаккуратные доказательства: геральдический щит на который у него небыло прав и перечень предков (включая их Христианские имена) которые никогда не существовали. Когда Хедвиг наткнулась на его черножелтый шейный платок он сказал, что тот должен напоминать ему про одну ветвь его фамилии расцвевшую в Риме.
Он пытался быть с ней одним целым, обожая ее, подражая ее гусиной походке, и шаг перенятый им, становился вывихнутым и комичным. Она бы сделала больше, но ощущая в нем нечто кощунственное и одинокое, она принимала удар как должно Нееврею (Гою, Жентиле) - двигаясь навстречу ему по реакции. Она верила во все что он говорил ей, но достаточно часто она спрашивала: "В чем дело?" - этот непрерывный упрек имел в виду непрерывное напоминание о ее любви. Он несся сквозь его жизнь как голос обличения. Он был вымучен много говорить о королевской семье, вышвыривая панегрики с усилием капли воды разросшейся под давлением пальца. Он смеялся очень искренне когда в присутствии низшего
по титулу, если такое случалось, по своей доброй природе, ему удавалось продвинуть их к некоему различию о котором они мечтали. Сталкиваясь с чем-то не менее ужасным чем генерал в скрипящей коже со слабой отдачей движения присущего военному, который казалось дышал изнутри, пахнущий порохом и лошадью, летаргически уже готовый к участию в еще не запланированной войне (тот тип который Хедвиг очень любила), Гвидо трясся невидимой дрожью. Он видел что Хедвиг имеет ту же выправку, ту же, даже более конденсированную силу рук, тот же образец хватки в меньшем шаблоне, как злодейство в своем низведении до кукольного домика. Перо в ее шляпе было режуще чистым и трепещущим как бы на геральдическом ветру; она была женщиной отданной природе, аккуратной,
пышногрудой и веселой. Глядя на них обоих он смущался как перед получением замечания, не
офицерского, но жениного.
Когда она танцевала, слегка опьяненная вином, танцевальная зала становилась тактическим маневром; ее каблуки обрушивались отрывисто и вымуштровано, выступы ее плечей осознавались несущими галуны и кисточки звания; поворот ее головы содержал холодную бдительность часового чей дозор не безопасен. Хедвиг уже сделала что могла. Если когда-либо здесь был массивный шик она персонифицировала его - где-то здесь уже крылась тревога. Цель которую она преследовала, возможно сама того не осознавая, заключалась в гарантии Гвидо что он был Бароном. Она верила в это как солдат "верит" в приказ. Что то в ее осознавании категорий - над которыми она сама не устанавливала никакой ценности - подсказывало ей гораздо лучше. Хедвиг стала Баронессой без вопросов.
В Вене на день Волькбейна пришлось несколько отраслей привечавших Евреев, с которыми он как-то управился, множественными сделками по товарам для дома, осмотрительными покупками старых мастеров и первоизданий, обменом денег, что бы обеспечить для Хедвиг дом во Внутреннем Городе, на север проглядывающий Пратер, дом который, большой, темный и внушительный, стал фантастическим музеем их столкновений.
Длинные холлы рококо, головокружительные с плюшем и мутовчатой композицией в золоте, были залюднены Римскими фрагментами, белыми и диссоциированными; нога бегуна, холодный полуоборот головы матроны клюнувший в грудь, слепые толстые впадины глаз открывающие зрачки в каждой скользящей тени и то во что они всматривались становилось действом солнца. Огромная гостинная была из ореха. Над камином висели впечатляющие копии щита Медичи и, рядом с ним, Австрийская птица.
Три массивных пианино (Хедвиг играла вальсы ее времени с мастерскими ударами мужчины, в темпе собственной крови, быстром и нарастающем - в той быстрой манере касаний ассоциирующейся с игрой Венчанки, которая, казалось пронзенная любовью ритма, исполняла его требованния в дуэльной манере) раскорячивались на толстых драконьей крови грудах ковров из Мадрида. Дальнейший анализ выслеживал два вьющихся стола богатой и кровавой древесины. Хедвиг любила вещи в парах и деревьях. По середине пролета каждого стола были вбиты штифты с шляпками из серебра формируя льва, медведя, барана, лебедя, и в их середине - пылающий факел. Дизайн был исполнен под наблюдением Гвидо, который,
озабоченный мгновенным, утверждал его как пространство Волькбейна, думал, что он обернется чем-то вроде геральдики давно уже пришедшей в упадок под папским неодобрением. Окна в полную длину (Французский налет который Гвидо полагал красивым) выходящие на парк были занавешены туземным вельветом и тканями из Туниса, а Венецианские жалюзи были того особенного мрачного оттенка красного, что так любим Австрийцами.
Комментарии
Отправить комментарий