Клит

Клит
Гарольд А. Лэмб

Когда полуденное солнце пробилось сквозь облака и упало на саблю на коленях, Клит напомнил себе, что время поесть. Отложив в сторону кусок овечьей шкуры, которым отчищал крапины ржавчины с оружия, Клит вынул из кармана своего жупана несколько твердых ячменных лепешек. Он сломал их о серебряный каблук сапога и разжевал. Так Клит утолял голод.

Все утро, сидя на одной из улиц Запорожской Сечи, как Козаки в шестнадцатом, да и семнадцатом веках называли свой изолированный военный лагерь – остров, посередине между Русским и Татарским берегами великой реки Днепр – Клит полировал свою нежно любимую саблю, кривое Турецкое лезвие, Дамасской ковки. В то утро, проснувшись, после ночи винных возлияний, Клит заслышал толки о войне перекидывающиеся по куреням, или казармам, и словно чутье потехи у волкодава, новости заставили воина нянчиться с мечом.

Метнув взгляд из-под косматых бровей, Козак, своими острыми глазами, которые то и дело обращались к реке, заметил движение среди куреней. Рыцари Сечи собирались в группы, выяснить, правдива ли молва. По мере того как железный звон в кузницах становился громче, молодые Козаки вскакивали на лошадей.

Клит сидел неподвижно, овечья шапка на затылке загорелой головы, голой, за исключением длинной пяди волос, падавшей ему за плечи. Серый овечий жупан был отброшен за спину, под лучами полуденного солнца, широкий кожаный ремень ужимал его в талии. Дорогие нанковые шаровары воина, пылающие красным, были заправлены в тяжелые сапоги. Короткая трубка торчала из-под его длинных, серых усов.

В уме Клита суть дела была достаточно ясна. Он не понимал почему его товарищи пререкались и лалаялись как собаки по поводу войны, когда все, что Кошевому Атаману, их лидеру, достаточно было сделать, так это сказать лишь слово и направить Запорожскую Сечь снаряжаться в поход, тысячным счетом, цвет мирового рыцарства, готовые дать бой против Турков, Татар, Поляков, или еще какого врага Православной Церкви.

В чем, удивлялся Клит, могло быть хоть какое промедление, когда их святые отцы, сам Царь, назначили их сторожевыми псами Украины и земли Русской? Сторожевые псы крепкого сердца и благородной красной крови не лежат в конуре и не наполняют скелеты свои едой. И не ждут они, пока неприятель подойдет к двери конуры и ткнет их палкой, прежде чем осмелятся они вылезти. Почему тогда, спросил себя Козак, цвет Украины медлит в островном лагере посередине широкого Днепра и расходует силу и мускулы молодежи в потешных битвах, годных для развлечения женщин, но не полнозрелых мужчин?

Среди людей, из которых мало кто доживал до старости прежде чем его срезал вражеский меч, Клиту выпала удача пережить множество войн. Старый рыцарь маршировал по Польше и оставил опустошенной территорию ханов за сотни верст далеко за Волгой. В своем доме в деревне Руск он держал сокровища из этих компаний, оружие, вырванное у неверных, выкупы пожатые с богатых турков и добычу из разграбленных городов. Но глаза Клита не оборачивались к дому. Он рассматривал дальние берега Днепра, где мог обнаружиться враг. Если его мысли и путешествовали домой, то к молодым Козакам, которые должны были прибыть на Сечь из деревни сего дня, и в особенности к Менелице, его названному сыну, который должен присоединиться к нему до заката.

Крик из ближайшей к нему группы привлек его внимание. Несколько Козаков склонились над костями, и один дородный воин, видимо, только что повстречавшийся с проигрышем, стоял на ногах с проклятиями. Помедлив секунду, он снял тяжелый жупан и сапоги и швырнул их на землю. Меч его, был объявлен противником выплатой последнего долга, и он оговорил жупан и сапоги ставкой против меча, который он не желал оставить. Те в кругу, кто был подле него, небрежно вглядывались в кости, которые дородный Козак бросил, и один хлопнул его по спине, широко улыбнувшись, когда выяснился результат. Он выиграл. Затем Козак поставил свой жупан и сапоги против нескольких золотых цехинов своего соперника, худого, кривоносого воина со шрамами на щеках. Он проиграл.

Отвергая все дальнейшие предложения ставок, Козак сунул меч за пояс и замаршировал вверх по улице, слегка покачиваясь от выпитого. Поравнявшись с Клитом, он в нерешительности остановился. “Будьте здоровы, благородный сир,” пробормотал он, поднимая огромную руку в пьяно-торжественном приветствии, “вы из Русковского куреня? Я узнаю вас среди многих, Клит, богатырь. Этот сын чертового пса, Таравич, раздел меня в кости на жупан и сапоги. И избавил от общества молодых Козаков, прибывающих сегодня ночью из Руска в наш курень.”

“Есть у тебя другие сапоги, или деньги купить их? Ходят слухи о войне,” сказал Клит после быстрой проверки собеседника, лицо которого он теперь узнал. “Эх - деньги?” Гигант потряс головой и ухмыльнулся. “Я отдал серебро из каблуков Евреям за кукурузный бренди прошлой ночью. У меня и духа цехина нет.”

“Тогда скажи гетьману нашего куреня,” ответил Клит, “что я прошу его дать тебе сапоги и все в чем ты можешь нуждаться. Будет война, и Сечь выдвинется.”

“Эй - это хорошо,” рассмеялся Козак. ”Я покрасуюсь перед юнцами сегодня.”

“Можешь поблагодарить за это свой меч, свинье отродье,” объяснил Клит, “хоть его ты не потерял. Козак и его сабля вместе до смерти.”

Гигант потряс головой, видимо не ухватив сути этой мудрости. Шатаясь, он пошел своей дорогой, но вина ни капли уже не проливалось в его обрамленные бородой губы. Волшебное слово ”война” было талисманом приносившим свет предвосхищения в его налитые кровью глаза и придававшим значение его тяжелым шагам. Когда Сечь отправлялась в поход, пьяниц не терпели.

Клит вновь поднял голову узреть Таравича, удачливого игрока, наблюдающим за ним. Клит не доверял Таравичу, поскольку кривоносый Козак был личностью для Сечевого товарищества довольно редкой, практичным собирателем денег. Для простодушных воинов деньги значили лишь вино и оружие, любить их сами по себе было симптомом недуга, которым страдали Евреи, следующие за лагерем. Таравич был известен как победитель в кости и прочие игры, упертый торговец и бессердечный кредитор. Множество Козаков стали нищими или хуже чем нищими в попытках завладеть деньгами Таравича. В свою очередь, Таравич не любил Клита, чье имя связывалось с великой добычей и обогащением, постоянно подстрекавшим мужей Украины к войне, тогда как лагерь был для Таравича гораздо прибыльнее. Раз уж правда была известна, Клит не стал тратить слов на церемонию, обращаясь к игроку, и ряд его ремарок дошел до ушей прочих. Несколько Козаков, наблюдавших за игрой в кости, стояли позади Таравича и наблюдали Клита до того, когда после завершения трапезы, он чистил свою саблю овчиной. В итоге Таравич был вынужден заговорить.

“Приветствую тебя, Клит,” сказал он, пережевывая слова и одновременно оглядываясь на присутствующих, “ты полируешь саблю, продемонстрировать юношам, которые прибудут в Русковский курень сегодня на закате? Или ты готов отдать ее лучшему воину и вернуться в домик с женщиной?”

В ответ на это раздался смех среди воинов, но Клит даже не бровью не повел.

“Я слышал,” продолжил Таравич, “юноши из Руска не столь уж хороши как мы, курившие свои трубки на руинах Анатолийских церквей. Дьявол их побери! Никто из великого множества не въедет в лагерь подобно нам, добрым рыцарям, зерцалам храбрости.

Как первая проверка рыцарства, поведение юноши, прибывающего на Сечь первый раз, по достижению возраста, принималось за меру его храбрости. Если он въезжал нарядно облаченный и уверенно сидящий в седле, с ватагой товарищей, и  заставлял лошадь пройти через испытания перед гетьманами, он хорошо принимался. Если он вступал в лагерь боязливо, или выказывал какой-либо страх, он подвергался оскорблениям в среде Козаков.  

"Здоровьечка тебе, Таравич," ответил Клит беспечно. "Увидишь, когда сын Менелицы, мой названный сын, приедет на Сечь. Это будет зрелищем, порадующим твое сердце. Он богатырский отпрыск – рожденный от ствола преуспевшего мужеством во всей земле Русской."

"Нет, Клит," сказал Таравич, его глаза сузились, как в те моменты, когда он одерживал преимущество в кости. "Молодые Козаки изнежены. Они обучены книгам и отлучены женщиной. Нет никого в наши дни, кто смог бы перепрыгнуть на лошади частокол Сечи,  ломая шеи обоим как однажды Бородаги, или поднести на плече целую бочку вина для Кошевого Атамана и гетьманов."

"Мы посмотрим, Таравич, сказал Клит.

"Это будет поганый спорт," ответил игрок с презрением, "надеюсь у твоего Менелицы достанет храбрости прискакать на лошади и стреножить животное перед нами. Бабий подвиг!"

"Сын Менелицы," медленно произнес Клит, "въедет на Сечь как никто до него не въезжал. Ты увидишь —"

"Эй!" Таравич обернулся к зрителям, но взгляд его продолжал смерять старого Козака. "Что за чушь ты несешь? Ты думаешь, мы дети, чтобы поверить в это? Твой дорогой Менелица въедет с ватагой, и никто не выделит его из прочих!"

"Отец Менелицы проскакал на лошади через Татарский лагерь высвободить меня из ханской хватки," сказал Клит, недвижимый, "и Менелица покажет вам храбрый подвиг, что согреет сердце старика."

"Ставлю," вскричал Таравич, "что Менелица, который прибудет на Сечь на закате, не обойдет всех прочих дерзостью подвига! Мой Арабский скакун против сотни золотых цехинов. Ха, старый лис, где твоя честь?"

"Ни один не спрашивал этого на поле боя, Таравич," отповел Клит, "но ты получишь свою ставку. Только это будет мужская ставка, не детские игрушки."

Он прервался и спокойно оглядел круг, сплотившийся вокруг него.

"У меня дома в Руске," продолжал он, "есть пятьдесят гоблетов серебра и золота взятых у врагов Сечи, Персидские ковры многим счетом, редкие мечи из Турции, четыре лошади лучшей крови. Также Польские трофеи и отделанная золотом броня, с тысячей золотых цехинов. И все это я ставлю против твоей монеты в пять тысяч цехинов и твоих Арабских лошадей. Давай теперь, ты чуткий волк, Таравич, или кролик, прячущийся в нору завидев человека?"

Таравич вглядывался в Козаков как завороженный. Глаза его сузились, когда он облизал губы. Богатства, которые помянул Клит, знал он, есть в избе в Руске. Также, раз Клит  дал слово в присутствии свидетелей, посул был стоящим. Никогда еще игрок не ставил всего состояния на один жребий. Перспектива ослепляла его.

"Менелица приезжает сегодня, Клит?" спросил он, взвешивая слова.

"Он обещал мне," согласился старик.

"Тогда это ставка." Таравич повернулся к зрителям, которые изумленно глазели на него. "Вы слышали условия," прокричал он, "и эту ставку — Менелица въезжает сегодня на Сечь как никто до него не въезжал. Ставка сделана и принята."

*

Солнце, стоявшее высоко, склонялось к Русскому берегу Днепра, когда дородный Козак, подружившийся со старым Клитом, вернулся на место и нашел своего поручителя сидящим там где и прежде. Яркая сабля все еще отражала солнечные лучи. Клит поднял взгляд, куда предполагал. Козак снова был без жупана и сапог. "Черт тебя побери," ласково молвил Клит.  "Не можешь удержать жупан на своей жирной заднице? Но скажи мне, есть ли какие новости о приближении мужей из Руска? Дело близится к закату.”

"Эй, старый мечеед," прорычал Козак, “я слышал о ставке, что ты сделал. Новости о ней добрались с одного конца лагеря на другой. Все благородные рыцари ожидают увидеть результат. Нет, я отдал твой жупан и сапоги тому, кому они были нужнее.”

“Заметили ли людей из Руска?”

“Эй, я не знаю. Таравич говорил об этом с рыцарем, который заботится о переправе и любезный человек сказал, что даст зарубить себя саблей, если Днепр не вздымается и не бьется с ветром так сильно, что рисковое дело даже лодку на берег вытаскивать. К тому же, весла потерялись. Так хороший товарищ, управляющий лодкой, сказал мне.”

"Потерялись!” Взгляд Клита блеснул над Козаком. "Дьявол побери шельму, есть что-то кроме той лодки? Где прочие?”

"Далеко вверх по реке, Клит," ответил большой воин с сердечным смехом на замешательство своего друга, “старый отче Днепр рычит на себя и скрежещет белыми зубами на ветру. Менелица клялся что будет в лагере сего дня?”

“Он поклялся в этом на святой иконе, Языкомеля,” Клит дал ответ, проверяя свой меч. ”И Менелица не бросает своих слов на ветер от любви послушать себя ревущим словно осел. Он явится на закате.”

Козак уставился на черные блестящие сапоги Клита с обожанием.

"Так ты говоришь, Клит, богатырь" задумался он, “и благородные сиры утверждают, что словам твоим можно доверять больше чем доброму острому мечу, или справно заряженной пистоли. Погоди, как сын твоего товарища прибудет сюда, когда паромщик выдул две дюжины чарок кукурузного бренди с той скользкой ящерицей Таравичем, и Отче Днепр вздымает волосы свои в гневе?”

"Таравич напоил паромщика?" в задумчивости допытывался Клит.

“Ага кукурузным бренди. И весел не могут найти -”

"Таравич их спрятал?"

“Эй? Наверняка. Если воин способен на одно бесчестное дело он не удержит руки и от другого. Он держит тебя за чуб, Клит, и богатства твои, считай, у него в кармане.”

“Солнце еще не зашло.”

“Нет, но солнце уже целует постель за горами. Уж толпа благородных сиров собралась в центре Сечи посмотреть исполнение твоего обещания, гутаря, что ты проиграл. Толки переросли в слухи, что хана Татарского видели недалеко от Руска. Эй, но это хорошие новости.”

"Значит, мы услышим их," объявил Клит.

Опустив в ножны меч, он затянул пояс и зашагал в след за гигантом, его серые глаза почти полностью скрыты под лохматыми бровями, руки праздно сунуты в карманы. Пока он шел, Козаки оборачивались ему в след, поскольку новости о великом споре возбудили на Сечи небывалый интерес. Отряды, собирающиеся на центральной площади Сечи, давали ему дорогу, пока пара не остановилась на расстоянии вытянутой руки от Кошевого Атамана и гетьманов, которые обсуждали появление Татар в Украине.

“Хан расправил крылья под Руском, Клит,” сказал один из гетьманов, “Татарские псы взяли батько Православной Церкви и сожгли его на виду у деревни. Это было дурным делом. Они уже жгут наши церкви. Запорожская Сечь препоясывается к войне.”

Клит с удовольствием дернул себя за ус.

"Вот доброе слово в моих ушах, благородные сиры,” оскалился он в усмешке. "все ли достойные рыцари любезны отправляться?"

“Нет, Клит,” гетьман покачал косматой головой, “есть многие, кто говорит, что сожжения одного батько недостаточно, чтобы заставить Сечь выдвинуться. Сдается мне, что они псы, любящие валяться на солнышке и чесаться. Они говорят, что посланник, которого принесло течение, лжет, и это план тех, кто хочет войны.”

“Кто посланник?” домогался Клит, хмуря брови.

"Вон тот парень в здоровом жупане и новых сапогах. Он явился в лагерь крайне изможденным. Он клянется, что хан возле Руска.”

Клит всмотрелся в стройного Козака, темнокожего, который тихо стоял перед Кошевым Атаманом, с любопытством рассматривая воинов вокруг. Незнакомец, казалось, не заинтересовал Клита.

"Эй,” сказал гигант, “он тот босяк, которому я отдал свой жупан и сапоги. Он подошел ко мне у переправы -”

Он был прерван ропотом группы Козаков, стоявших рядом, которые обратились к Кошевому Атаману. Один из них быстро протиснулся сквозь толпу, и Клит дернул себя за ус, когда узнал Таравича.

"Слово к Кошевому Атаману," громко прокричал Таравич. “Этот человек, который говорит, что он из Руска этим вечером, лжет, - ни один человек не переправлялся с берега на остров.”

“Как так, Таравич?” быстро спросил Клит.

“Это правда,” настаивал на своем игрок.

"Я знаю, потому что видел перевозчика спящим на берегу, так накачавшегося вином, что и встать неспособного. И не было тут других лодок. Значит, никто не мог перебраться с берега через Отче Днепр. Смотрите!" Указал Таравич, и Козаки перевели взгляд на реку. Красное зарево заката пылало на вздымающихся гребнях волн, там и тут, с белыми хлопьями пены. Ветер с запада трепал им лица и вздымал бороды. Действительно, Отче Днепр был не в добром настроении.  Таравич, который любил спокойствие Сечи больше воинских лишений, улыбнулся, когда почувствовал изумление и озабоченность собрания при этих его словах. Он добился своего. Уже он выиграл, чуял он, огромную ставку мудрого Клита, и теперь продолжал проводить свой план по дискредитации посланника. Огромный Козак выдвинулся; Таравич был перед ним.

“Вы сами можете видеть, благородные сиры,” со страстью произнес он, “что даже Богом благословенный не сможет пересечь эти воды. Ни один человек не способен на это. Также известно, что переправа не работала -”

“Вы слышали, благородные сиры,” ворвался глубокий голос Клита, “что он сказал. Ни один человек доселе этого не делал. Вы слышали слова Таравича.”

“Ага, это правда,” игрок метнул озадаченный взгляд на воина, “и потому человек, который говорит что он из Руска, лжет -”

"Не очень, Таравич," Клит снова крикнул. “Послушайте меня, благородные сиры. Посланник говорит правду. Он человек чести, и он из Руска.”

Он выступил вперед и хлопнул рукой по жупану молодого Козака. Провернув, он сорвал его с чужих плеч. Нижняя одежда посланника казалась странно темной и тяжелой, и Клит следующим движением, выжал струю воды из его рукава.

“Это Менелица, благородные сиры, сын богатырский,” крикнул он. “Он принес вам из Руска новость войны. Когда здесь не было лодки, доставить его на Сечь, он бросился в волны. Многие видели его плывущим к берегу, и дали жупан и сапоги.”

Лицо молодого Козака вспыхнуло красным под пристальным взглядом толпы и он бы отступил назад, но Клит держал его крепко, пронизывая толпу своими серыми глазами.

“Это Менелица,” сказал он вновь, “который явился на Сечь как никто до него. Есть здесь теперь хоть один Козак, кто скажет что это ложь?”

Тишина была ему одобрением, пока не была нарушена Кошевым Атаманом, объявившим, что Запорожская Сечь учуяла войну и мечи рыцарей больше не будут ржаветь без дела.

Вот вся история прибытия Менелицы на Сечь, оставляющая слово за огромным Козаком, который то и дело повторял потом, что той ночью, когда Сечь укрывал сон, он был одним из часовых, и видел как Клит высунул пару весел из-под куреня. И Козак удивился, ведь была лишь пара весел на Сечи - и та на переправе.

Клит оглянулся кругом, и не заметив никого поблизости в темноте тщательно переложил несколько мехов, которые укрывали весла от обнаружения в течение дня. Следуя за ним, Козак наблюдал как Клит относил весла на переправу,  лежавшую на берегу, и положил их внутрь.

Когда благородные сиры услышали это, они рассмеялись и сказали Козаку, что тот опился кукурузного бренди, и когда спросили Клита, он тоже засмеялся и сказал, что человек перебрал кукурузного бренди.